«Я знала, что его жизнь заканчивается, но он шевелился, я его чувствовала, и, кажется, именно в этот момент осознала, что такое материнство»
История Алии Морозовой
Я забеременела сразу, как только мы c мужем решили, что хотим детей. С первой попытки. И когда в шесть недель на УЗИ мне дали послушать, как бьется сердце моего ребенка, я расплакалась. Я не знала, что его вообще можно услышать! Вся беременность была для меня удивлением.
Мы с мужем заранее придумали два имени — для мальчика и девочки. На шестнадцатой неделе мы узнали, что это мальчик. Соломон.
До 28 недель все было нормально, а потом я пришла на УЗИ — и выяснилось, что ребенок сильно отстает в росте. Чтобы понять, что происходит, меня в тот же день положили в патологию. Врачи выяснили, что у меня случилось нарушение маточно-плацентарного кровотока — то есть ребенок не получал необходимого количества питательных веществ, поэтому его показатели были почти вдвое меньше, чем должны быть на таком сроке.
Три недели, что я провела в роддоме, мы пытались сделать так, чтобы ребенок набрал вес и смог выжить: мне ставили капельницы, разжижающие кровь. Ничего не помогло — сейчас я думаю, что было уже слишком поздно.
Мне прямо говорили: ребенок, скорее всего, умрет. Мой лечащий врач сказала: «Давай надеяться на чудо», — и я поняла, что шансов мало
Я каждый день делала УЗИ и КТГ (кардиотокографию, которая позволяет увидеть и проанализировать сердечную деятельность ребенка, его двигательную активность, частоту сокращения матки и реакцию малыша на эти сокращения. — Прим. Salt Mag). Чуда не случилось. В один из дней мне сообщили, что мозг и сердце ребенка умирают, делать что-либо уже бесполезно — ребенок не выживет, даже если прямо сейчас сделать кесарево. Нужно просто ждать, пока это случится. Смерть.
Я ждала ее три дня, и это были ужасные три дня. У меня сильно поднялось давление, я перестала спать. Помню, как врачи хотели перевести меня в интенсивную терапию, а я уговаривала дать мне еще пару часов, чтобы успокоиться. Сидела и думала: «Как, почему ты еще жив?» Я знала, что его жизнь заканчивается, но он шевелился, я его чувствовала, и, кажется, именно в этот момент осознала, что такое материнство. Не покупка детских вещей или одежды для беременных. Не то, что принято называть материнским инстинктом. А то, когда ты ждешь смерти своего ребенка, ты уже знаешь, что он умрет, а он — еще нет, и ты безумно хочешь его защитить.
В эти дни я постоянно разговаривала с Соломоном. Гладила живот. В приемные часы приезжал муж, мы вместе пели ребенку песни, что-то говорили. Пытались сделать для него то, что уже никогда не сможем сделать.
Сердцебиение малыша я проверяла уже сама — каждые несколько часов. На третий день приложила датчик к животу — и не увидела сердцебиения. Меня отвели на УЗИ, перепроверить. Развернули ко мне монитор: «Сердце стоит. Все». Это не было неожиданностью, я знала, но все равно пребывала в каком-то тумане. Помню, как вышла из кабинета, почувствовала запах еды из столовой и подумала: «Я пропустила обед». Так проявлялся шок.
Когда ребенок погибает на таком большом сроке, у тебя только один выход — родить его естественным путем. Кесарево делают в редких случаях — боятся сепсиса. Мне дали таблетку, которая стимулировала бы роды, но их получилось вызвать только на третий день — организм на 31 неделе беременности еще не был к ним готов, ему нужно было помочь. В эти дни я продолжала ходить в столовую с другими беременными. Большую часть времени сидела в палате, обняв живот. Меня не пугало, что во мне был мертвый Соломон, я чувствовала к нему только любовь.
Помню, как только что родила, полусидела в родильном кресле, а мне сразу дали на подпись какие-то бумаги. «Вы согласны на вскрытие и самостоятельное захоронение или отказываетесь?». Что? Я даже не сразу поняла, о чем меня спрашивают. На родах со мной был муж, и мы оба оказались не готовы к такому вопросу. Ведь когда ты беременна, ты не продумываешь план действий на случай, если тебе придется хоронить своего ребенка — ты представляешь, как вы будете жить долго и счастливо. А когда все случается, приходится очень быстро принимать решения, которые потом уже нельзя изменить: брать ли ребенка на руки (потому что если не сделать этого сразу, второго шанса не будет), смотреть или не смотреть на него, подписывать бумаги о праве на захоронение или оставить это роддому.
Сначала мы отказались хоронить Соломона сами, но через несколько часов успели изменить позицию. За несколько часов! У женщины, пережившей перинатальную потерю, должно быть время прийти в себя — хотя бы несколько дней на то, чтобы все обдумать.
Мне очень важно сказать, что не бывает никаких объективных «правильно» и «неправильно»: хоронить или не хоронить ребенка, держать на руках или нет — личный выбор родителей, и осуждать за него ни в коем случае нельзя.
По существующему законодательству похоронить мертворожденного ребенка разрешают только в том случае, если ему было больше 22 недель и он весил более 500 граммов. Если эти критерии не соблюдены, справка о смерти не выдается и похороны провести практически невозможно
Мы похоронили Соломона, а я стала искать поддержки в интернете. Три года назад по русским хештегам #потеряребенка или #потерябеременности в Instagram не находилось ничего. Я набрала английские хештеги #stillborn, #babyloss — и мне выпали тысячи постов. Сначала от этого сносит крышу — от того, как открыто женщины за рубежом об этом говорят. Создают аккаунты, посвященные своим детям, выкладывают фотографии с ними. Мертвыми.
В России тема перинатальной потери табуирована настолько, что о ней даже рассказывать не принято. А о том, чтобы сфотографироваться со своим погибшим ребенком и тем более — показать кому-то фото, не возникает и мысли. Но в Штатах, Австралии, Новой Зеландии это нормальная практика. Во многих странах работают волонтеры-фотографы благотворительного фонда «Now I lay me down to sleep» . Когда случается смерть ребенка, их пускают в роддом, где они делают памятные фотографии родителей с ребенком. На них дети будто спят. Это очень нежные фото.
Я увидела, как люди отмечают дни рождения своих детей — задувают свечки на торте, зовут гостей, запускают в небо шарики. Мне это очень отозвалось внутри, поэтому, когда приблизилась годовщина рождения Соломона, мы с мужем решили, что будет праздник. Позвали родителей и друзей, которые весь год помогали нам справляться. Я испекла торт, моя сестра — капкейки с цифрой 1, и это было именно то, что нужно. Теплый семейный вечер.
До того, как это случилось со мной, я не понимала масштабов. Данных не очень много, но в среднем — каждая четвертая женщина сталкивается с потерей. По тем, у кого срок больше 22 недель, статистики нет, но сами женщины — есть, конечно. Значит, потерь еще больше
Я завела аккаунт в Instagram my_solomon и стала писать туда о своих чувствах — это был мой способ справиться с горем. Подружилась с десятками других мам из разных концов света. Мы разговаривали в личке, комментировали, просто слушали и не говорили друг другу ничего, что принято считать поддержкой в России, но на самом деле ею не является. Никаких «Ну ничего, родишь другого» или «Если бы родила, он все равно был бы инвалидом».
Эти фразы я впервые услышала в роддоме. «Приходи через полгода, уже будет можно беременеть», «Все к лучшему». Они делали мне больно — я хотела услышать не это. Хотела, чтобы меня молча обняли, сказали «Мне очень жаль», «Я тебе сочувствую», «Если захочешь поговорить — я здесь». Одна акушерка сказала мне это, и я ей очень благодарна.
Знаю, что те, кто говорил про инвалида или «Все будет хорошо», тоже хотели меня поддержать — одна из акушерок даже расплакалась. Меня никто не хотел задеть. Они просто не знали, что такими словами не поддерживают, не знали, как помочь правильно. Врач не должен быть психологом, но у него должны быть какие-то автоматизмы, которыми он может воспользоваться, чтобы сказать женщине, только что потерявшей ребенка, что ему жаль. Не важно, на самом деле он ей сочувствует или ему все равно.
За три года, прошедших со смерти Соломона, мы вместе с другими активистами создали более открытое русскоговорящее комьюнити родителей, переживших перинатальную потерю. Мы общаемся, встречаемся, чтобы выговориться и помочь друг другу прожить горе. Я нашла перинатального психолога — оказывается, такие специалисты есть! — Марину Чижову и сначала обратилась к ней со своей тревогой и психосоматикой (я перестала спать), а затем поняла, что тоже хочу помогать другим родителям.
Я окончила ее курс «Работа с перинатальными потерями. Психологическая помощь при переживании горя». Нас — а вместе со мной учились психологи, социальные работники, доулы, акушерки и такие же мамы — научили тому, что помощь женщине нужно оказать как можно раньше.
В тот момент, когда она только что узнала, что ей предстоят такие роды, или только что родила. Потеряла ребенка на очень маленьком сроке. Пережила неудачную подсадку эмбриона при ЭКО. Если она переживает это как потерю ребенка и горе — значит, это горе, которое не должно подвергаться сомнению. И если ты в этот момент будешь рядом и будешь говорить правильные слова — ей будет гораздо легче пережить потерю, не раниться об острые углы.
Осенью я иду учиться на клинического психолога в Институт перинатальной и репродуктивной психологии. А сейчас работаю с проживанием горя — индивидуально консультирую как специалист по перинатальной потере и раз в месяц провожу дружеские встречи с родителями, потерявшими детей. Для того чтобы раскрыться, человеку может потребоваться и несколько часов — в этом отличие такой психологической консультации от других. На своем сайте я написала: «Если нам потребуется говорить три часа — мы будем говорить три». О чувстве вины, страхе новой беременности, непонимании со стороны близких, которые иногда говорят: «Ничего ведь не произошло — это был плод, а не человек. Отпусти уже, ты уже месяц плачешь, сколько можно ныть».
Мне повезло с близкими. Они сыграли огромную роль в том, что я теперь могу заявить: этот ребенок был. Он существовал, а я стала мамой.
В России работает благотворительный фонд «Свет в руках». Родители, пережившие потерю ребенка, могут обратиться к перинатальному психологу — и получить помощь бесплатно. Можно получить как индивидуальную консультацию, так и прийти на встречу с группой. Представители Фонда проводят тренинги с врачами роддомов в разных городах России
«Страх после перинатальной потери никуда не ушел. Иногда я просыпаюсь ночью, чтобы проверить, дышит ли малышка»
История Алисы Мазуровой
«Скорую» мне вызвали прямо в клинику, где я наблюдалась. Сказали: «Вам нужно к специалистам». Я удивилась: а вы тогда кто? Зачем мне в больницу? Что происходит? Мне не говорили, что что-то не в порядке. А на УЗИ в приемном отделении молодая врач вдруг сказала, что не видит сердца моего ребенка. «Ну позовите тогда кого-то, у кого есть глаза», — ответила я. Как не видит, у меня 20 недель беременности! Врач посмотрела на меня, поняла, что я не знаю, что происходит, и вызвала заведующую отделением. Она сделала мне повторное УЗИ, потом мягко взяла меня за руку и сказала: «Деточка, ребеночек умер».
Я была в шоке. Муж тоже, потому что когда я вышла из кабинета и сообщила ему новость, он произнес только одно слово: «Понятно». Меня положили в больницу, пытались вызвать роды таблетками, ничего не получалось. Все было как в тумане: мне говорили, что начнутся схватки, но меня схватывало и не отпускало. По тысячебалльной шкале эта боль тянула на тысячу. У меня началось кровотечение, вкололи какой-то укол, от которого я практически перестала чувствовать половину тела. Ребенка я даже не видела. Помню только, как очнулась уже в палате — в мокрой ночнушке. От пояса до пола она была в крови.
Мне повезло с врачом: он оказался очень тактичным. Помню, как он ходил по больнице со своим другом-хирургом, у обоих было хорошее настроение, они смеялись. Но как только мой доктор входил в палату, он как будто переключался в другой режим — говорил, что сочувствует мне. Что ему очень жаль. Понятно, что для него это была формальность — ведь если эмоционально включаться в каждую такую ситуацию, крыша поедет — но слова он произносил именно те, которые были нужны.
Соседки по палате говорили, что мне повезло: этот молодой доктор только что вышел из отпуска, до этого был другой — который мог и осмотреть грубо, и спросить, как девчонки говорили, «классику»: «А трахаться тебе не больно было?»
Наверное, мне действительно повезло: в больнице все были ко мне добры — акушерки, санитарочки. Можно придираться к словам и считать фразы вроде «Ну ничего, еще родишь» ужасными, но посыл у них другой. Такой: я вижу, что тебе плохо, я не знаю, как тебя, чужого человека, обнять, что сказать, но мне тебя очень жаль.
Люди не всегда умеют показывать горе. Мы с мужем одинаково хотели этого ребенка, но когда сын погиб, а я вернулась из больницы домой, муж сказал: «Я хочу, чтобы ты об этом забыла и никогда больше не вспоминала».
Он перестал говорить «ребенок», «малыш». Наш сын стал эмбрионом, неудачной попыткой. Я понимала, что ему тоже плохо, но ему, мужчине, еще труднее горевать и плакать, поэтому он делает вид, что ничего не было: закрою глаза — все это исчезнет
Я понимала, как страшно ему произнести: «У нас умер ребенок». Понимала, что он будет злиться, если я буду его поправлять, мы начнем ссориться, и я этого не переживу — просто умру.
Меня распирало от эмоций, а поговорить было не с кем. Пыталась рассказать родственникам — услышала: «Ну, такое бывает» или «Забудь, плюнь и разотри». В какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума: все вокруг считают случившееся ерундой, а мне очень плохо. Может быть, я какая-то больная?
Оказалось, что нет. В Instagram я познакомилась с другими мамами. Читала дневник какой-то девушки и думала: я ее не знаю, но она переживает то же самое! Горевать в такой ситуации — нормально, но в обществе тема смерти табуирована. Смерть — это ужасно, смерть ребенка — тем более. Когда я забеременела, моя мама сказала, что до определенного срока лучше никому не рассказывать. Знаете, почему? Потому что, если что-то случится, «как ты будешь объяснять другим, где ребенок». В обществе важнее не то, что ты чувствуешь, а то, что скажут люди.
Я стала общаться с Катей, которая потеряла ребенка на месяц раньше, чем я. Просто написала: «Привет, у меня тоже погиб мой малыш». Катя стала моей поддержкой. Однажды, в январе, я встретила в гостях беременную подругу. Мы должны были родить практически одновременно. Она знала, что в декабре я потеряла ребенка, но сидела и кокетничала: «Ах, как я не вовремя забеременела — хотели с мужем поехать на море, а теперь рожать и с ребенком сидеть». Вряд ли она специально хотела меня ранить, просто, как и многие, не воспринимала потерю моего ребенка всерьез.
Если у человека умирает мать, вряд ли кто-то при нем будет сидеть и, закатывая глаза, рассказывать, как ему надоело ездить к собственной маме — понятно, что это кошмар, и надо быть совсем отбитым, чтобы так себя вести. А тут беременность, эмбрион, что такого — живи дальше. Я сидела, слушала подругу, и, чтобы не разрыдаться, под столом писала Кате: «Здесь ад». Она и моя золовка, в которой я тоже неожиданно нашла поддержку, писали мне какие-то обычные слова: «Хочу тебя обнять», «Не слушай ее, у нее своя проблема, и она никогда тебя не поймет». Мне становилось легче.
Я продолжала хотеть детей. Мы стали пробовать еще, но ничего не получалось. Я чувствовала себя ответственной перед мужем, психовала — он-то без меня выносить ребенка точно не сможет, это моя обязанность. Вцепилась в него и спрашивала: «А если я никогда не смогу родить тебе живого ребенка, ты меня не бросишь?»
Муж меня убедил, что никуда не уйдет, даже если у нас вообще не будет детей. «Я женился на тебе, потому что полюбил тебя, а не для того, чтобы ты плодила мои копии. Ты не инкубатор»
Осенью я забеременела — и мне стало страшно. Думала, увижу две полоски и обрадуюсь, но наоборот испугалась. Каждый вечер во время беременности я ложилась спать и думала: «Сегодня мой ребенок не умер. У нас был еще один день». Все девять месяцев были страхом и одновременно счастьем. Мою беременность вела акушер-гинеколог из нашего комьюнити переживших перинатальную потерю — она тоже потеряла ребенка. Она же обнаружила у меня АФС, Антифосфолипидный синдром. Это аутоиммунное заболевание, которое провоцирует образование тромбов в венах и артериях, из-за чего ребенок может недополучать кислород. Мне сделали экстренное кесарево сечение, благодаря этому ребенок выжил. У меня родилась дочка Светлана. Сейчас ей ровно две недели.
Все вроде бы в порядке, но мой страх после перинатальной потери никуда не ушел. Иногда я просыпаюсь ночью, чтобы проверить, дышит ли малышка. Смерть перестала быть для меня абстрактным понятием, она теперь всегда рядом.
Куда обратиться за помощью
Бесплатную профессиональную психологическую помощь, а также информационную поддержку родителям и членам их семей при потере ребенка до, во время или после рождения оказывает Благотворительный Фонд «Свет в руках».
На сайте Фонда можно скачать и прочитать брошюры, каждая их которых содержит информацию о том, как вы можете себя чувствовать, рекомендации, что делать и как поддержать себя.
Есть возможность познакомиться с другими родителями, пережившими перинатальную потерю или получить поддержку профессионального психолога. Для этого необходимо заполнить форму по ссылке, позвонить в Фонд по телефону 8-800-511-04-80 или написать на электронный адрес help@lightinhands.ru
Прочитать истории других людей, переживших горе и выговориться самим. Вот здесь.
«Мне не сказали, что я могу пройти по коридору и подержать дочь на руках. Ее звали Валерия, и она прожила 11 часов»
История Екатерины Ворошиловой
Помню, как я беременная прохожу с мамой мимо комнаты выписки — той, где выписывают мам с детьми. И вся она была почему-то в искусственных цветах. Это было так странно, что мама сказала: «Смотри, как на кладбище». «Фу, мам, не говори глупостей», — ответила я.
Никаких «знаков» я не замечала, ничего не предчувствовала, у меня не было неприятных ощущений во время беременности — я бы их заметила: я сама врач, акушер-гинеколог. Меня положили в роддом, связанный с больницей, в которой работал анестезиологом-реаниматологом муж. Ну что может пойти не так, да еще и «по блату»?
Но мне сказали, что шейка матки не открывается, к родам я не готова — а ведь у меня была уже 42 неделя беременности! Понедельник, вторник, среда, я прошу поставить мне катетер Фолея, дать таблетки, начать хоть как-то стимулировать роды. Мне тяжело, я все время прошу позвать врача, но мне только делают УЗИ и КТГ и уверяют, что ребенок некрупный, поэтому ничего страшного не случится, если я «еще похожу».
Во вторник у меня начал болеть живот, акушерки сказали считать время между схватками — а я не могла считать: боль просто не отпускала, в ней не было перерывов. Мол, так бывает, наверное, роды начинаются. К вечеру боль стала невыносимой, а ребенок перестал шевелиться — только после этого я, наконец, увидела врача. Он посмотрел меня на кресле, дал обезболивающую свечку и предложил лечь спать. Сказал, что если не перестанет болеть — пойдем на кесарево. Логичнее было бы сделать КТГ — она дает более точный анализ состояния ребенка и матки, но доктор только послушал мой живот акушерским фонендоскопом.
Утром я уже рыдала в голос: да, УЗИ показало, что все в норме, но не может ребенок не шевелиться двое суток! Что-то очевидно не так! Почему все закрывают на это глаза?
На КТГ сердцебиение малыша упало до тридцати ударов в минуту. Я врач и знаю, что в норме должно быть 120–170, меньше пятидесяти — это клиническая смерть. Тридцать — это уже пуповина пульсирует. С меня стаскивают штаны, сажают на кресло — уж не знаю, что они хотели там увидеть — снова слушают фонендоскопом: вот же сердце ребенка, бьется! КТГ ошиблась, просто пропал сигнал.
И тут, наконец, приходит заведующая, видит меня, понимает, в чем дело, и говорит срочно готовить операционную. Помню растерянную медсестру, которая спрашивает: «Мне женщину на клизму вести?». «Какая еще клизма?! Бегом!»
Меня везут на кресле-каталке по коридору, на ходу снимая с меня всю одежду: кофту, трусы, лифчик. Я еду абсолютно голая, в истерике, захлебываясь слезами. Мне было бы все равно, даже если бы меня начали резать прямо в коридоре, лишь бы быстрее довезли.
В операционной мне стали измерять давление, поставили катетер-иголочку в вену, поставили укол в спину. И протянули бумаги: подписывай согласие на операцию. А я даже руки согнуть не могу.
Подписываю левой рукой, коряво и криво, медсестра бьет по руке: «Дура, что ли, что это за каракули, только листок испортила!» Это был ужас: у меня умирает ребенок, а на меня кричат за плохой почерк
И тут принесли мою историю болезни: узнали, кто я. «Ой, Катюша, да ты, оказывается, наша коллега», — так я из дуры стала Катюшей. Боюсь представить, что происходит с теми женщинами, которые рожают не по знакомству.
Ребенка мне не показали: я только услышала, как она не закричала, а вздохнула, всхлипнула, и ее унесли. «Успокойтесь, у вас родилась девочка, с ней работают врачи». Говорили, что у нее пневмония, она на аппарате, но переживать не стоит — вы две недели полечитесь у нас, и вас выпишут.
Педиатр ко мне в реанимацию так и не пришел, зато зашел муж: в стерильном халате, в маске — приехал с работы. Я не видела его лица, только глаза — красные, заплаканные. Сказал только одну фразу: «Она справится». Ко мне потянулась вереница заведующих отделений со скорбными лицами и словами: «Ну ничего, ты молодая, вы с мужем сильные, ты родишь еще». Но ведь ребенок-то живой!
Я постоянно писала мужу смски: что там, что там? Он отвечал: «Получше стала держать давление, получше сердечко». Или: «Она просто лежит с закрытыми глазками».
Педиатр пришла только в 10 вечера — сказать: «Звони мужу, пусть приезжает прощаться, ребенок умирает». Пока он ехал ко мне, я нашла молитву в интернете, лежала и молилась: мне же сказали, что все будет хорошо, что ей лучше! Надеялась, пока в палату на коленях, по стеночке, не вполз муж. Оказалось, он видел, как у нашей дочки трижды останавливалось сердце. Он стоял рядом и видел, как его ребенок умирает у него на глазах. Побыл с ней немного после ее смерти. Говорит, что никогда не сможет этого забыть и пережить эту травму.
Тогда в палате нас обоих обкололи успокоительными. Педиатр лежала на мне сверху, держала руки, чтобы я в истерике не спрыгнула с кровати.
Она не сказала, что я могу встать, пройти по коридору и попрощаться с дочерью. Увидеть ее. Подержать на руках. Ее звали Валерия, и она прожила 11 часов
У нас было бы время! Но его потратили на то, чтобы выяснить у меня — а не у лечащего врача — на каком этапе «все пошло не так». Мне не сказали, что можно увидеть дочку, и я так ее и не увидела.
После родов врач, который не реагировал на мои боли в животе и просьбы сделать КТГ, так ни разу ко мне и не зашел. В гистологическом заключении нам написали, что ребенок был насквозь больным: порок сердца, порок поджелудочной железы, неразвитая вилочковая железа, целый лист «пороков», все органы были заложены неправильно. Видимо, поэтому на всех скринингах в течение 42 недель и УЗИ перед операцией все было идеально. Доказать обратное мы бы не смогли — дочь кремировали.
В январе я сделала тест на беременность — и он оказался положительным. Я думала, что мне будет страшно, но этого не случилось. Нам с мужем стало спокойно и хорошо. А через три дня у меня началось кровотечение — шестинедельная беременность оказалось внематочной. Я попала в больницу, где мне удалили трубу. Я не говорила, что я врач, но на протяжении всего времени со мной были очень добры и внимательны врачи, сестры, я чувствовала себя в безопасности. Этим людям я буду благодарна всю жизнь.
Мы будем пытаться еще. Сейчас я прохожу лечение. И считаю, что у меня было двое детей: просто каждому отмерен свой срок — кому-то 42 недели, кому-то шесть, а кому-то 80 лет.
