«Ты, говорят, самый непригодный на полицейскую должность — так бери фонарь. Вот тебе наказ: хватай всех праздношатающихся и останавливай всех именем принца»*.
Над скудоумием, невежеством, грубостью и беспомощностью полицейских смеялись столетиями, но 2020 год ставит вопрос произвола полиции ребром. После убийства полицейским чернокожего Джорджа Флойда начались массовые протесты против насилия правоохранителей и расового неравенства в США, а затем в Великобритании и Франции. В России обсуждают видео, на котором росгвардеец грозится подбросить человеку наркотики. Новости о злоупотреблениях полицейскими полномочиями поступают так часто, что человек в синей форме уже перестал ассоциироваться с правопорядком: по опросам «Левада-центра», 62% россиян полиции не доверяют . Не помогают делу и картины летних протестов прошлого года: полицейские ломали протестующим и случайным прохожим ноги , наносили людям травмы разной степени тяжести, но в результате ни один сотрудник полиции не понес наказания.
Почему же полицейские проявляют жестокость, можно ли это исправить и почему некоторые философы выступают за расформирование полиции?
Врожденный грех
Первым напрашивается очевидный ответ: сотрудниками правопорядка становятся люди со склонностью к насилию. Именно на это намекает аббревиатура A.C.A.B. — All Cops Are Bastards, которая стала широко употребляться после выхода на экраны в 1972 году одноименного фильма Сидни Хэйерса и которая теперь покрывает не один десяток зданий от Миннеаполиса до Лондона. Схожими сантиментами обменивались и участники протестов в России летом 2019 года — например, Noize MC в своем треке описывал полицейских как полезные шестеренки системы, лишенные способности размышлять:
Лёха в детском саду мечтал стать космонавтом
В камуфляжном скафандре — со щитом, автоматом
Дубинкой — и бить гуманоидов
Ненавидел мультфильм про кота Леопольда
Гуманоиды — враги, гуманоидам не больно
Есть и противоположный нарратив: о том, что полиция вынуждена применять насилие, чтобы общество не погрузилось в хаос и анархию. Этому посвящена идеологически консервативная кинотрилогия Кристофера Нолана о Бэтмене, в которой от разгула мафии и революционной ситуации город может спасти только наделенный чрезвычайными полномочиями герой. В культовом советском сериале «Место встречи изменить нельзя» Жеглов и Шарапов спорят о том, возможно ли проявлять снисхождение к преступникам, и всем знаком сакраментальный афоризм «Вор должен сидеть в тюрьме».
Но на деле все, конечно, гораздо сложнее.
Французский мыслитель и историк Мишель Фуко в своей работе «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» исследует, как полиция превращается в дисциплинирующий инструмент государственной власти и как государство становится полицейским — независимо от действующего политического режима. В 1611 году Луи Тюрке де Мейерн предложил в своем труде «Аристо-демократическая монархия» создать в каждой французской провинции по четыре полицейских совета, каждый из которых наблюдал бы за соблюдением общественного порядка. Функции полиции де Мейерн приписал в целом такие же, какие возлагаются на нее и сегодня: забота о нравах, об устроенности малоимущих, обеспечение общественной безопасности и надзор за соблюдением санитарно-эпидемиологических мер.
Со временем идеи де Мейерна были апробированы государствами эпохи модерна. Полиция стала полезным инструментом в руках власти. Но поменялось и само отношение государства и общества: если раньше для предотвращения преступлений виновного нужно было привести на лобное место и истязать его тело всеми возможными видами пыток, в зависимости от тяжести деяния, то век Просвещения поставил преступника на роль подопытного, участника грандиозной программы наблюдения, которая реализуется с помощью специально спроектированных тюрем-паноптиконов. Здесь Фуко отсылает к проекту Иеремии Бентама, который в XIX–XX веках стал универсальной схемой строительства тюрем, больниц и других учреждений: из центральной башни невидимому со стороны наблюдателю доступны для обзора все камеры выстроенной полукругом тюрьмы. Распорядок дня в тюрьме строго регламентирован по образцу армейских порядков, а позже этот режим строгой дисциплины распространился на все сферы соприкосновения общества и государства: здравоохранение, образование, религию. В конце концов ячейкой дисциплинарного общества стала и патриархальная семья.
Возникает вопрос: окей, мы поняли, преступники изолированы в тюрьмах, а общество принуждают к дисциплине. Что в этом плохого?
Есть важный нюанс. Фуко показывает: на протяжении двухсот лет длится почти непрекращающаяся дискуссия о необходимости сделать тюрьмы более гуманными, а целью правосудия считать не наказание преступника, а предотвращение будущих преступлений — в том числе с помощью адаптации преступника в обществе. Но несмотря на то, что больше трети арестантов становятся рецидивистами, реформы тюрем проходят вяло и касаются в основном внешнего облика пенитенциарных учреждений. Все дело в том, что государству выгодно выделять преступников в отдельный класс, который Фуко называет «делинквентами»: сваливая социальную нестабильность на преступников-делинквентов, которыми являются обычно необразованные представители малоимущих слоев населения, государство переносит общественное внимание с преступников из правящего класса.
В результате рождаются стереотипы и мифы, которые со временем становятся «врожденным грехом» системы: например, криминализованность темнокожего населения США — стереотип, основанный на культивируемых со времен рабства предрассудках, которые тем не менее прямо влияют на правоохранительную систему: хотя лишь в 10% убийств темнокожий американец убивал белого, больше половины арестованных за убийство — темнокожие.
Банальность зла
Таким образом, государство не просто не препятствует полицейскому насилию, но и поощряет его для своих целей. Система устроена так, что жесткие действия полиции фактически подлежат поощрению. Об этом американский психолог Филипп Зимбардо пишет в книге «Эффект Люцифера», в которой на примере жестоких пыток в тюрьме Абу-Грейб показывает, что облеченные правом на насилие индивиды скорее склонны этим правом злоупотреблять. Этому же был посвящен знаменитый Стэнфордский эксперимент Зимбардо: в 1971 году он набрал группу из 24 подопытных студентов и разделил их на «охранников» и «заключенных», каждой группе выдав инструкции по правилам поведения. Эксперимент должен был длиться две недели, но в итоге был прерван на шестой день: участники-охранники стали проявлять садистские наклонности, а одного из участников-заключенных пришлось выпустить досрочно из-за появившихся у него симптомов психоза.
Впрочем, в 2018 году Зимбардо обвинили в том, что эксперимент был фактически сфабрикован: «охранники» якобы получали инструкции от экспериментаторов, как нужно вести себя с «заключенными», а «психоз» одного из участников и вовсе оказался симулированным. Как бы то ни было, даже критика эксперимента показывает: люди склонны следовать инструкциям, полученным от авторитета — например, экспериментатора. К аналогичным выводам пришли специалисты, проводя оценку еще одного знакового опыта семидесятых — эксперимента Стенли Милгрэма.
Но ответом насилию является обычно еще большее насилие: мало кто готов следовать сформулированному Толстым и опробованному Ганди принципу «непротивления злу».
В книге «Моральная слепота» Зигмунт Бауман и Леонидас Донскис описывают явление «схизмогенетической цепи», которое первым описал Грегори Бейтсон. Согласно идее Бейтсона, в ситуации конфликта каждое из событий порождает только еще более мощную реакцию, которая приводит в действие контрреакцию. Насилие становится неостановимым. Именно так протесты вокруг убийства чернокожего превращаются в массовые погромы и поджоги полицейских участков.
Но все-таки как насилие зарождается? Об этом философ Ханна Арендт писала в пространном эссе «Эйхман в Иерусалиме: банальность зла», которое было опубликовано в 1963 году. Арендт, наблюдавшая судебный процесс над нацистским палачом Адольфом Эйхманном, отметила необычайное спокойствие подсудимого и отсутствие у него каких-либо идеологических предпочтений: по мнению Арендт, Эйхманн слепо повиновался приказам, которые ему давали, и никакого антисемитизма по отношению к еврейским жертвам Холокоста не испытывал. То есть злодеем может быть не только врожденный садист или мизантроп, но и самый обычный человек, который просто выполняет инструкции. Это осознание повергло публику в шок, от которого она не отошла до сих пор.
Лед под ногами майора
Новости последних дней: в Калининграде полицейских судят за подброшенные наркотики, а Ярославский областной суд оставил без изменений приговор бывшему сотруднику ФСИН, применявшему пытки к заключенным исправительной колонии № 1.
Что движет сотрудниками правоохранительных органов? Только ли сознание своей безнаказанности и подчинение приказам?
Оказывается, в России у полицейского насилия есть своя специфика.
«Бог оперативной работы — статистика, и именно ей в жертву чаще всего приносятся судьбы, а порой и жизни. Есть еще важнейший фактор — корысть. Устранение человека путем лишения его свободы заманчиво своей простотой и доступностью, спрос на это будет всегда, пока есть люди, споры между ними и тюрьма», — пишет в книге «Невиновные под следствием» адвокат фонда «Русь сидящая» Алексей Федяров.
Существующая внутри системы органов правопорядка «палочная» система — отчетность — вместо инструмента контроля за действиями полиции оказывается перечнем плановых показателей, которых сотрудник полиции должен достичь, чтобы заработать премию или повышение. В результате острой конкуренции за исполнение плана ключевым принципом в работе полицейского становится не справедливость, а соответствие дела показателям. Социологи Элла Панеях, Кирилл Титаев и Мария Шклярук в книге «Траектория уголовного дела» пишут: «Наличие в отчетности требования повышать раскрываемость — прежде всего убийств — будет стимулировать следователя вести себя определенным образом. Во всех случаях, где это юридически возможно, выбирая, как обозначить событие, — „убийство“ или „причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее смерть“ — принимать первый вариант для преступлений, где виновник очевиден с самого начала (тогда количество раскрытых убийств растет). Но следователь будет выбирать второй вариант для еще не раскрытых дел (если не получится найти виновника, то количество нераскрытых убийств не вырастет, рост негативного показателя придется на менее важную категорию преступлений)».
О том, как на практике работает «палочная» система, пишет Алексей Федяров:
«Как-то в начале нулевых поехал с проверкой организации надзора за ОРД в один дальний сельский район. ОВД крохотный, прокуратура микроскопическая. Всех нераскрытых дел за год — 14 штук, из них 13 — кражи лошадей. На колбасу. Дела оформлены идеально.
Тишина, за день, кроме мух, никто в прокуратуру не заглянул. Ни одного человека.
В год — одно-два убийства. А то и вовсе не бывает. Болото и болото. В таких сидят прокуроры до пенсии, никто их и не вспоминает. И этот бы сидел.
Но в следующем году приехал на родину залетный мужичок с пистолетом и по пьяни пострелял две деревенских семьи. Восемь трупов. В АППГ (аналогичный период прошлого года) — одно убийство, в текущем — восемь. Рост — плюс 700%. Смотрится в таблице — волосы дыбом. Если только проценты смотреть.
Выговор прокурору, конечно, за ненадлежащую организацию надзора за профилактикой особо тяжких преступлений.
Зашел он ко мне после коллегии, всклокоченный, волнуется.
— Не переживай, — говорю, — будет следующий год.
— Как не переживать, — отвечает, — был один труп, а стало восемь — это прирост 700%. А было восемь, стал один — это минус 87,5%. Нечестно же.
Налил ему коньяка, успокоился он, ушел.
А в следующем году в районе случился один обычный криминальный труп. Вместо восьми. Лучшее снижение во всем федеральном округе. Прокурору выдали премию за высокое качество организации надзора за профилактикой особо тяжких преступлений.
И пошел он на повышение».
И что нам с этим делать?
«В своей основе полиция направлена на сохранение неравенства и статус-кво. Полицейская реформа, которая не направлена на решение этой проблемы, обречена», — пишет в книге End of Policing Алекс Витале, призывая вовсе отказаться от института полиции. К похожему решению проблем полицейского произвола призывают и активисты Black Lives Matter: по их словам, вместо финансирования правоохранительных органов государство должно обеспечить социальные гарантии для малоимущих слоев населения и финансировать небольшие муниципалитеты. Довольно часто звучат требования об ужесточении кадровой политики полицейских департаментов и изменении модели ответственности их сотрудников.
К схожему решению призывают и российские социологи. По их мнению, проблему полицейского произвола может решить децентрализация органов МВД, передача некоторых функций полиции другим службам, жесткий кадровый контроль, а также полное изменение системы контроля и оценки деятельности полицейских, которая будет предполагать не «палочный» принцип, а принцип действительной эффективности: например, регистрировать не количество уголовных дел, а количество правонарушений, о которых обратились граждане в полицию.
Как бы то ни было, события последних лет еще раз показывают: пока по обе стороны океана не будет проведена эффективная реформа полиции и правоохранительных органов, граждане будут больше опасаться именно синих мундиров, а не тех, с кем им, казалось бы, нужно бороться.
* Перевод Т. Щепкиной-Куперник