Вместо истории любви графа Резанова и юной Кончиты мы вполне могли получить князя Игоря и его дружину. Композитор «Юноны и Авось» Алексей Рыбников много лет интересовался православными духовными песнопениями и сделал несколько набросков музыкальных импровизаций в церковнославянском духе.
В 1978 году масса собранного материала стала критической, и Рыбников пришел к режиссеру Марку Захарову с идеей: а не сделать ли нам мюзикл на сюжет «Слова о полку Игореве»? Захарову идея понравилась, и либретто решили доверить Андрею Вознесенскому, безусловной звезде московской богемной тусовки.
— Я был наглый молодой поэт, мне казалось непонятным, зачем надо писать нечто славянофильское по «Слову о полку Игореве», в то время как неизвестен его автор и даже неизвестно, был или нет автор «Слова», — вспоминал Вознесенский в интервью «Театральной афише».
— Я говорю: «У меня есть своя поэма, она называется „Авось!“. О любви 42-летнего графа Резанова к 16-летней Кончите. Давайте сделаем оперу по этой поэме». Марк растерялся немножечко и сказал: «Давайте я почитаю». На следующий день он мне сказал, что согласен.
Роман, который мог изменить историю
Русский дипломат Николай Резанов (который, кстати, был сыном коллежского советника, а вовсе не графом) и Мария де ла Консепсьон Марселла Аргуэльо, дочь коменданта крепости Святого Франциска, — совершенно реальные люди. Андрей Вознесенский узнал о них во время своей поездки в Ванкувер. Сперва ему попалась поэма Брета Гарта о романе Кончиты и русского путешественника, а потом один из американских приятелей дал ему почитать исследование, посвященное этой истории.
— Я был потрясен: этим сюжетом интересуются американцы, в России же историки игнорируют эту тему. Русские ничего не знают о великом русском путешественнике. В Вероне есть Дом Ромео и Джульетты. Но это все выдумано, потому что Ромео и Джульетты не было, а Кончита и Резанов были.
— Если бы они обвенчались, то Россия бы вступила на тот берег океана. И вся мировая история пошла бы по другому пути. Все это меня захватило, — говорил Вознесенский
Поэт видел в этой истории упущенный шанс «свесть Америку и Россию» — а именно об этом мечталось творческой интеллигенции 1970-х, эпохи массовой эмиграции.
В реальности Резанов, который был более авантюристом, чем дипломатом, пытался найти способ обеспечить провиантом русскую колонию Ново-Архангельск на Аляске. Ему пришло в голову наладить связи с испанской Калифорнией — доставлять продукты из Сан-Франциско морем было проще и быстрее, чем из Сибири по бездорожью. Приехав в крепость, камергер Резанов не только завел дружбу с губернатором Верхней Калифорнии Хосе Арильягу и комендантом Хосе Дарио Аргуэльо, но и посватался к дочери последнего.
Обручившись с 16-летней Кончитой, Николай Петрович отправился в Петербург ходатайствовать о разрешении на брак с католичкой, но под Красноярском умер от пневмонии. Кончита, как уверяет поэма Вознесенского, 30 лет ждала любимого, зажигая свечку в окне.
«Жертва отечеству»: Резанов и Кончита, мечтавшая блистать при дворе
Очень романтично, но настоящая история выглядела несколько иначе. Любовь всей жизни Резанова, его первая жена Анна Шелихова, к моменту встречи командора с Кончитой уже четыре года покоилась на кладбище. Она умерла в 1802 году от горячки вскоре после рождения второго ребенка, дочери Ольги. После этого убитый горем Резанов обратился к императору с просьбой либо отпустить его в отставку, либо отправить к черту на рога. Император выдал Резанову титул камергера, орден и назначение посланником в Японию — именно оттуда несколько лет спустя Резанова перебросят разбираться с Аляской.
Резанов был человеком долга и дела, и в Калифорнии его больше всего интересовал бизнес. Испанская Калифорния поддерживала Наполеона, и русских там не особенно привечали. Мадридский двор не одобрил бы губернатора, который обделывает дела с представителем России за спиной у метрополии. Личное обаяние камергера помогло склонить на нашу сторону калифорнийские власти, но губернатор мог и передумать. Женитьба на дочери коменданта стала бы гарантией сотрудничества.
«Решился я на серьезный тон переменить мои вежливости, — писал Резанов министру коммерции графу Николаю Румянцеву. — Ежедневно куртизуя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ее, честолюбие неограниченное, которое одной ей из всего семейства делало отчизну ее неприятною. Я представил Россию во всем изобильной, она готова была жить в ней».
Для дочки коменданта заштатного гарнизона (а Сан-Франциско в те годы был кучкой береговых укреплений, сараев и казарм) свадьба с российским дипломатом и жизнь при одном из роскошнейших дворов Европы представлялась скоростным социальным лифтом.
Кончита была девушкой живой и резвой, жизнь на краю мира казалась ей скучной, а Резанов обещал ей балы, бриллианты и общество аристократов. Разумеется, она немедленно согласилась на брак, несмотря на сомнения родителей. Это был честный расчет, причем с обеих сторон
В последнем письме брату, написанном накануне смерти, Резанов практически не упоминает Кончиту. Он пишет о болезни, о тревоге за судьбу своего предприятия, о дружбе с генерал-губернатором Красноярска, но больше всего — о своей покойной супруге: «Взявшись за перо, лью слезы. Сегодня день свадьбы моей, живо смотрю я на картину прежнего счастья моего, смотрю на все и плачу… Из калифорнийского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветреницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству».
Сама Кончита узнала о гибели жениха через год — печальную весть передал в письме правитель Русской Америки Александр Баранов. До того она частенько ходила на берег, высматривая на горизонте паруса, но сообщение о смерти Резанова не подкосило ее — девушка была разочарована, но не раздавлена. Она так и не вышла замуж, но не столько по причине верности памяти камергера, сколько потому, что расторгнутая помолвка подпортила ее репутацию (мало ли на что имел права ее жених до отплытия). Она осталась жить с родителями, занималась обращением индейцев в христианство, а в 60 лет ушла в монастырь.
Но история расчетливого дипломата и девочки-тинейджера, мечтавшей блистать при дворе, плохо ложилась в канву поэмы о любви. Поэтому Вознесенский сосредоточился лишь на фабуле, опустив все, что могло снизить градус сентиментальности.
Впрочем, он и не собирался сочинять поэтическую хронику тех событий: «Автор не столь снедаем самомнением и легкомыслием, чтобы изображать лиц реальных по скудным сведениям о них и оскорблять их приблизительностью. Образы их, как и имена, лишь капризное эхо судеб известных».
Рыбников, в отличие от Вознесенского, относился к этой истории совершенно иначе и полагал, что любовная линия «Юноны и Авось» вообще несущественна:
— Все сих пор считают, что это модель Ромео и Джульетты, модель влюбленной пары. А для меня это была всегда модель Гамлета. Терзаемый чувствами Резанов, потерпевший полное фиаско в свои сорок — жизнь прожита, он похоронил жену, ищет чего-то нового, хочет что-то новое создать в своей жизни. И совершает невероятное путешествие. С кучкой матросов пересекает Тихий океан и хочет вдохнуть новую жизнь в Русскую Америку. У него ничего не получается. Он терпит поражение и в любви тоже, потому что Кончита по большому-то счету не могла наполнить его жизнь. На самом деле вот такой сильнейший характер, который не находит в себе возможности для воплощения и трагически погибает. Это, в общем, для России очень типично, — комментировал композитор рок-оперу в интервью «Радио России».
Свечка за рок-оперу
«Юнона и Авось» по всем признакам — типичная рок-опера с гитарами, синтезаторами и хриплым вокалом Караченцова. Но создатели решили не рисковать и назвали ее «современной оперой», поскольку слово «рок» моментально вызывало у советских культурных функционеров изжогу и тягу «запретить и не пущать». Проект и без того вызывал подозрения, разрешение на постановку увязло где-то в официальных инстанциях. Захаров пытался дергать за все доступные рычаги, но дело не двигалось.
«Есть еще кое-кто, кто мог бы нам помочь», — сказал однажды Марк Анатольевич Вознесенскому. Они сели на такси и покатили в храм.
— В Елоховской церкви мы поставили свечки у иконы героини нашего спектакля — Казанской Божьей матери. И утром постановка оперы была разрешена! Маленькие образки нашей святой заступницы я отвез Караченцову-Резанову и Шаниной-Кончите, — вспоминал поэт
Впрочем, судьба «Юноны и Авось» была менее драматичной, чем предыдущего ленкомовского мюзикла Алексея Рыбникова «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» — его-то комиссия отклоняла 11 раз.
Параллельно с работой над театральной версией шла аудиозапись «Юноны и Авось» в исполнении ВИА «Поющие гитары». На записи, выпущенной «Мелодией» только в 1982 году, за Резанова поет Геннадий Трофимов, а за Кончиту — дочь композитора Анна Рыбникова. Первое публичное прослушивание аудиоверсии прошло 9 декабря 1980 в московской церкви Покрова на Филях — кроме создателей на нем присутствовала команда реставраторов древних икон.
Премьера оперы состоялась 9 июля 1981 на сцене Московского театра имени Ленинского комсомола. В главных ролях — молодые и обаятельные Николай Караченцов (граф Резанов), Елена Шанина (Кончита) и Александр Абдулов (Фернандо). Премьера привела в восторг не только столичных театралов (билеты достать было практически невозможно, у театра иногда даже дежурила конная милиция), но и — что практически невероятно — западную прессу. Правда, особой пользы это создателям не принесло.
— Зарубежные газеты среагировали так, будто мы делали премьеру на Бродвее, а не в советской Москве, — вспоминал Рыбников в беседе с журналистом «Новой газеты». — Все называли спектакль антисоветским. После этого меня очень надолго подвинули в тень. Спектакль играли, но не выпускали за рубеж, очень долго не выходила пластинка (на спектакль ведь ходит 800 человек 2–3 раза в месяц, а пластинка — это массовая известность). Меня даже не признавали автором, не подписывали со мной договор, и я судился с Министерством культуры СССР. На суд приходили иностранные корреспонденты… Выиграв суд, я попал в категорию людей, с которыми лучше вообще не связываться.
«Юнона и Авось» шла на сцене Ленкома более 1 500 раз. Спектакль называли «символом Ленкома», а Елена Шанина говорила в интервью, что «некоторые постановки живут десятилетиями». Роль Кончиты актриса называла одним из «моментов счастья в своей жизни».
— Мне в этом спектакле было очень хорошо: такое, знаете, состояние светлой веры, — рассказывала Шанина в интервью газете «Вечерний Петербург». — Все мои принципы (даже те, по которым жить не всегда получается) — вера, кредо, верность, любовь на грани поэзии — все это было в этой роли.
Благодаря кутюрье Пьеру Кардену, другу Вознесенского, «Ленком» возил «Юнону и Авось» во Францию, США, Германию и Нидерланды. Спектакль даже играли в театре Кардена на Елисейских полях — в первом ряду сидели Мирей Матье и весь клан Ротшильдов.
Сейчас спектакль идет не только в «Ленкоме», но и в петербургском театре «Рок-опера». И в финале зрители точно так же поют вместе с актерами «Аллилуйя любви», как и 38 лет назад.
